лекция-семинар: Через тьму к свету. З.Миркина и Г.Померанц

[просто Соня]

http://www.youtube.com/watch?v=c59oaL1O2nM&feature=colike

[просто Соня]

 

МУЧИТЕЛЬНЫЙ И ЗЫБКИЙ ОБРАЗ

Образ твой, мучительный и зыбкий, Я не мог в тумане осязать. «Господи!» — сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать...

О. Мандельштам

О Боге мы можем только лепетать.

Св. Василий Великий

Опыт христианской цивилизации после двух мировых войн похож на опыт Достоевского-каторжанина: вдруг раскрылись такие бездны мрака, такая непосредственная реальность зла, что душа, еще не веруя, рванулась от них к Богу как к противовесу, без которого мир тут же, на глазах, разваливается на части. У Достоевского таким противовесом стал Христос. «Мир красота спасет», — скажет впоследствии князь Мышкин. Это не красота Настасьи Филипповны, не красота Грушеньки, а именно та, о которой Достоевский писал Фонвизиной, в 1854 г., едва выйдя на волю; та, с которой Достоевский готов был оставаться даже вне истины. Это его каторжное христианство, по ту сторону богословия (православного, католического, армянского, лютеранского, какого угодно). Христианство Марии Магдалины, еще ничего не знающей о единосущности Сына Отцу, о нисхождении Святого Духа от Отца (или также от Сына) и т.п. тонкостях. Просто увидела Христа и пошла за ним.

Достоевский шел от Евангелия, а там нет никакой системы. Есть легенды о Рождестве, рассказ о Страстях — и бесконечный диалог Христа (целостной истины) с непониманием людей, застрявших в дробном мире. Ряд притч, из которых целое складывается только интуитивно, помимо логики. Нет системы, а есть союз души с Богом, на грани отчаяния, перед лицом апокалиптической тьмы, грозящей поглотить свет. Суть этого союза не в отдельных словах Христа, за которые цепляется разум, и не в историческом облике Иисуса из Назарета, а в духе Христа, в духе Божьем, который присутствует во всех великих религиях. И потому Достоевский так популярен среди людей нашего века, почувствовавших вызов тьмы, не православных и даже вовсе не христиан (в Израиле, в Японии). Союз с Богом стал необходимостью. Союз через любой образ — освященный преданием или созданный поэтом, верным только самому себе. Может быть, это точка безумия, Может быть, это совесть твоя: Узел жизни, в котором мы узнаны И развязаны для бытия. Так соборы кристаллов сверхжизненных Добросовестный свет-паучок, Распуская на ребра, их сызнова Собирает в единый пучок. Чистых линий пучки благодатные, Направляемы тонким лучом, Соберутся, сойдутся когда-нибудь, Словно гости с открытым челом.

Только здесь на земле, а не на небе, Как в наполненный музыкой дом. — Только их не спугнуть, не изранить бы — Хорошо, если мы доживем...

О. Мандельштам

Здесь нет образа, имени Христа, но есть сущность того, что апостолы увидели в Христе, — образ света, который во тьме светит, и тьма не объемлет его. Можно найти любой другой образ — лишь бы что-то найти. И основная проблема нашего времени — как сделать это, как высветить точку в груди, где живет ум сердца. Как судить умом сердца принципы, руководящие действием. Как помнить, что лучше оставаться с Христом вне истины (вне принципов), чем с истиной (с принципом) без Христа, заглушив сердце, не помогая ему опомниться, давая страстям помрачить его и завалам памяти — похоронить под своими грудами. В том числе — и богословским страстям и грудам богословского мнимознания.

Помрачать сердце может и ярость, и вялость. Ярость, вызванная мировыми войнами, продолжилась в большевизме, нацизме, кипит до сих пор в Азии и Африке. И вялость, охватившая дух Запада, отшатнувшегося от возможности новых взрывов. Для постмодернистской культуры всякая убежденность, способная захватить собеседника, есть зло. Допустима только верность прихотям своего вкуса. Нет никакой сверхценности, никакого «во имя!». Элита замыкается в своей башне Иронии. Это очень чувствуется в современном искусстве.

Моя приятельница предложила простой способ отличать классическое искусство (хотя бы созданного только что, в наше же время). Достаточно вспомнить две строки Пастернака:

...здесь кончается искусство И дышит почва и судьба. Классическое искусство сохраняет в себе что-то сверх искусства, что-то от древней нераздельности с религией. Постмодерн хочет быть чистым искусством. Ни почвы, ни судьбы. Только игра формой (словом, краской, звуком).

Есть элитные игры (семиотика — та же игра в бисер). Есть массовые игры (с компьютером, с телевизором). Обе ветви с одного дерева, корни которого очищены от земли, сохнущие ветви. И элита, и масса бежит от почвы и судьбы, сушит ум сердца.

Как прорваться сквозь эту сушь? Какие слова заставят посох цвести? Бог — это любовь, но как сказать о любви? «Попробуй хоть раз, не солгав, сказать о любви» — написала Мария Петровых. Это не только о любви мужчины и женщины. И стихи Тютчева относятся не только к светскому слову:

Скрывай всё то, чем ты живешь.
 Мысль изреченная есть ложь.
 Взрывая, возмутишь ключи.
 Питайся ими — и молчи.

Слово, став буквой (выговоренное, написанное) умирает. Буква мертва. Буква передает только дробный смысл. Целое живет в ритме слов, кружащихся вокруг Бога, в непрерывном кружении, в потоке. В кружении, где ни один образ не сам по себе и только целое имеет смысл:

Я кружусь вокруг Бога, вокруг предвечной башни,
 Тысячи лет подряд.
 И не знаю, кто я: сокол, ветер
 Или великая песнь?

Рильке Мусульмане не зря запретили переводить Коран. Слова, оторванные от ритма арабского стиха, уже не Божьи. Поэтический перевод Писания никогда не может быть вполне совершенным. Достаточно вспомнить нелепости, связанные с буквальным переводом первых слов Евангелия от Иоанна (логос — слово). Но главная беда в том, что и подлинник — только перевод (с Божьего на человечес кий). И «то, что написано Святым Духом, может быть прочитано только СвятымДухом» (св. Силуан).

Ли Бо — через тысячу лет после Лаоцзы — задал мудрецу вопрос: «Если знающие не говорят и говорящие не знают, зачем же ты написал трактат в пять тысяч знаков?». Но в «Даодецзин» есть ритм, есть сила потока, смывающего древний, инструктивный смысл отдельных слов. Парадокс (ложь в инструктивном плане, никуда не ведущая нелепость) становится отсылкой к целостно-вечному.

Во всяком священном тексте есть эта отсылка, есть эта магия подобий, парадоксов, внезапного замолкания перед тайной; и на волне магии — инструктивное слово, закон, заповедь. Ветхий и Новый Завет — единое целое. Христос мог парить над Законом, потому что стоял на его почве, опирался на Моисея. И Евангелие — чистый порыв к благодати. Но когда Павел вышел за рамки Закона, ему тут же пришлось создавать новый закон. Ни в одной религии нет закона без благодати или благодати без закона. В каждой есть закон — и порыв к благодати. Пророки в Ветхом Завете, мистики в христианстве, хасиды в позднем иудаизме, суфии в исламе — все они рвались к благодати: и никто не отрицал закон.

Мохаммед дал простой жесткий закон — и одновременно дал толчок мистикам прорываться сквозь закон. Закон утверждал разрыв между Богом и человеком, никакого богосыновства, только покорность. А суфии утверждали полное тождество с Богом.

Законники объясняют Иову, что он наказан — значит, согрешил. Законники в православии объясняют женщинам, что на том свете их встретит шеренга выкидышей, достигших облика мужей и жен 33 лет, и будут с укоризной смотреть на свою мать (тоже в возрасте 33 лет). Мистическая поэзия ничего этого не знает. Она просто кружится вокруг Бога.

Истина целостно-вечного покоится на инструктивном смысле писания. Истина живет в ритме текстов, образов, в паузах молчаливого созерцания. Я говорю о всей совокупности ритма: и звуков, и смыслов. Здесь священное и поэтическое нераздельны. Когда я пишу, я вычеркиваю фразы, имеющие частный смысл, вычеркиваю уточнения, чтобы сохранить ритм целого. Инструктивная мысль — ложь о целом. Чем более инструктивна мысль, тем дальше мы уходим от целостно-вечного. Сохранение ритма требует несовершенства в инструктивном. Шнитке говорил Ивашкину: «Я нахожу, что очень многое в нашей речи страшно одномерно, плоско. Плоскостность, в частности, возникает и оттого, что наша мысль привыкла выстраиваться в каком-то выглаженном, пространственно выглаженном измерении. Мысль имеет множество измерений. А мы всё время как бы выпрямляем ее». Я чувствовал не раз что-то подобное, каждая полноценная фраз: дает целый пучок ассоциаций, целый пучок возможных продолжений; а мы все эта возможности обрубаем, кроме одного, чтобы мысль имела вид логически необходимой. Шнитке, как музыкант, чувствовал возможность мыслить полифонически мыслить аккордами, сохраняя целые темы в перекличке многих звуков. Он продол жает: «Но бывают моменты, когда удается выглянуть из этой выстроенной мысли и заглянуть в совершенно другую духовную конструкцию».

Например, нет никакой абсолютной временной точки. Эта временная точка -лишь логическая абстракция. На самом деле, это, грубо говоря, аккорд точек, который длится не секунду, а часы и дни (когда прошлое длится в настоящем и в настоящем рождается будущее. — Г.П.). Одно и то же — оно не одновременно. Существует какой-то способ охвата этого в одновременности, но не в физическом мире (не в мире пространства и времени, а как бы ступив ногой в вечность. — Г.П.). И тогда можно представить секунду, в которой есть всё — и прошлое, и будущее. Весь мир вокруг сворачивается в одну точку. А потом опять эти бесчисленные времена и места — расходятся, разбиваются, разворачиваются...

Какова природа этого ощущения? (спрашивает Ивашкин. — Г.П.). Воспринимаешь ли ты его как религиозное? Или оно присутствует повседневно?

Оно и присутствует, и отсутствует (отвечает Шнитке. — Г.П.). Оно может вдруг почему-то открываться, и я сам удивляюсь, что в эту секунду всё понимаю. Но потом я могу всё забыть»3.

Наш психологический склад настроен на «трехмерный» опыт, на время и пространство, и выход в вечность, чувство времени и пространства как «вывернутой наизнанку вечности» (3. Миркина) часто бывает болезненным. «Может быть, это точка безумия, / Может быть, это совесть твоя», — писал Мандельштам. У Мышкина прорыв света целостной вечности каждый раз кончался эпилептическим припадком. Эту болезнь имел в виду Достоевский, когда писал, что больной человек ближе к своей душе. Но чувство реальности вечного — только угроза болезни. Судя по записке, которую Паскаль носил зашитой в подкладке камзола, жгучее чувство внутреннего света длилось у него два часа; у меня, ранней весной 1958 г., — всю ночь до рассвета. Казалось, что еще немного — и сердце лопнет. Но избытка не было, сердце выдержало; наутро я, как обычно, пошел в библиотеку. Впрочем, страх смертельного избытка удерживал меня от повторения опыта. Я думаю, что учитель помог бы мне привыкнуть к измененному состоя­нию, преодолеть свою неприспособленность. Судя по книгам, которые я читал, такие школы существуют. Они как-то справляются с опасностью физических и нравственных срывов.

Нравственный срыв, связанный с чувством вечности, — гордыня. Гордыня личная, переоценка возможности своего опыта, и гордыня вероисповедания. Штейнер назвал личную гордыню люциферизмом. Человек начинает считать молнию, прошедшую сквозь сердце, своей собственностью или знаком какого-то особого избрания, богосыновства. По крайней мере двое наших современников в России считали себя Христом, Богородицей и т.п. Очень хорошо такие претензии разбирает Томас Мертон в страничках «О созерцании» (опубликовано в 70-е годы в «Вестнике РХД»). Читая Мертона, чувствуешь, что он сам переживал внутренний свет неоднократно, и веришь ему. Но литературы, предостерегающей от гордыни вероисповедания, практически нет. Опыт святых рассматривается как доказательство истинности той или другой догмы. Однако примерно то же пережили мистики всех культур. И я думаю, что все догмы всех великих религий истинны — как иконы, помогающие сосредоточиться на целостно-вечном, но не как то, что 2x2 = 4 или что вода кипит при ста градусах.

Я не утверждаю, что между опытом Серафима Саровского и опытом ал-Хал-ладжа, Рамакришны или Догэна нет никакой разницы, но думаю, что это вещи одного порядка, а не разных порядков и достоинств. Когда я читаю, что православная мистика сердечная, католическая — головная, а индуистская — чревная, мне хочется напомнить снова Христа (в Ев. от Луки): «Всякому простится слово на Сына; не простится хула на Святой Дух».

Во всех религиях мистики выходят за рамки веры в слово. «Я не верю, я знаю», — писал св. Силуан. Если бы он не был канонизирован, неофиты дружно признали бы его еретиком. Между тем, знание Силуана не противоречило вере святых отцов. Самые великие из них тоже знали. А буквы предания — только костыли для хромых. Пока они не научились проверять опытом букву предания и преданием — свой несовершенный личный опыт. Слова Василия Великого («О Боге мы можем только лепетать») перекликаются для меня со стихами Мандельштама: «Он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет».

Степень доверия букве писания, наставлениям духовника и т.п. обратно пропорциональна глубине опыта. Человек глубокого опыта, смутившись, ищет покоя, углубляется в себя и находит решение (иногда в старых словах, иногда в новых, только что родившихся). Человек неполного опыта ищет совета. И оба они правильно делают. Но есть иерархия правоты. Нелепо судить князя Мышкина за то, что он не ходил в церковь, не исповедовался, не причащался. Такой церкви, которая могла ему помочь, в Петербурге не было.

До сих пор не прочитана Книга Иова. До сих пор не понято, почему Бог гневался на друзей Иова. И непонятно, в чем смысл ответа Бога, смысл взлета над всеми неразрешимыми вопросами, оставшимися на плоскости пространства и времени. Иов сумел взлететь. Но прежде чем раскроются крылья, надо обрушиться в бездну — или самому в нее броситься. Нельзя поплыть, стоя на берегу. И хорошо плывет только тот, кто оттолкнулся от дна, кто потерял почву под ногами. Неофит боится глубины, боится бездны, и по-своему он прав: чувствует свою слабость. Но слабость — не основание для гордыни. Только дух, потерявший почву, проникший сквозь богооставленность, — достигает благодати, становится учителем и обновляет закон. Закон рождается в благодати — и дает рамки безблагодатной вере. Но в новом порыве эти рамки снимаются, и Августин дал охранную грамоту мистиков: полюби Бога и делай, что хочешь.

Закон тверд, если любовь мала. Закон мягче, если любовь больше. Закон тает, как воск перед вспышкой огня, и снова твердеет, когда вспышка гаснет. Потому что большею частью она не длится непрерывно. Исполнить первую заповедь — не так просто. И потому без закона не прожить. Со всеми конфликтами, которые вызывает закон. Со всеми преступлениями, которые вызывает бунт против насильственной, внешней власти закона (об этом писал еще ап. Павел). И со всеми столкновениями законов, опирающихся на разные откровения.

«Я не оспариваю существования абсолютно единого закона, управляющего миром, — говорил Шнитке Ивашкину. — Я лишь сомневаюсь в нашей способности его осознать. Утверждая последнее, я ломлюсь в открытые ворота — кто не знает, что наше знание относительно. В этом вопросе согласны все — и материалисты (надо бы сказать «агностики». — Г.П.) и церковники. Но матери алисты более последовательны, ибо под знанием они подразумевают ближайшее, т.е. разумное (по происхождению же — чувственное) знание. Церковники же, понимая, что знание надразумно, внеразумно (основано на откровении, а не на доказательствах. — Г.П.), — пытаются антропологически конструировать Бога на основе ложных и ограниченных разумных понятий. Для них существует единый монолитный Бог, наделенный их жалкими совершенствами и измеримый «священными» числами (3, 7, 12 и т.д.), [но это] — отрыжки оккультизма. Проблески иррационального неединосущностного понятия Бога, гармонически объединяющего номоса во всех религиях -ив индуизме, и в христианстве, и в буддизме, — почему-то не осознаны (это не совсем верно; неслиянное и нераздельное единство человеческой, дробной, и божеской, целостной, природы в Христе — на­чаток такого осознания; и в самом понятии единосущности есть и тождество, и различие Бога и человека. — Г.П.).

Как можно сметь формулировать моральные догмы, когда даже физические законы относительны? Недалек тот день, когда вслед за относительностью времени и пространства будет развенчана последняя абстракция, орудие дьявола — число. Кто видел в жизни — единицу? Всякое отдельное миллионом нитей связано с другими отдельными и всеобщим. Может быть, числа объемны? ... Может быть, единый Бог исходит из множеств (не переставая быть единым) (эта идея содержится в понятии вездесущности. — Г.П.). Наш «разум» не в состоянии вместить истину, лишь наше «сердце» может ее чувствовать. Может быть, Христос и Будда, и Магомет, и Зороастр ... не враги? И не отдельные сверхсущества? И не единое существо? Может быть, в недоступном нам абсолютном мире нет числа, которое тем самым одновременно есть, и этот абсурд есть истина?» (С. 232).

И всё же мы признаем право непостижимого, уходящего в туман Бога диктовать нам заповеди. Ибо лучше несовершенный закон, чем своеволие незрелых умов. Но для зрелого ума заповеди — только установки, приоритеты в выборе решения. Нечто вроде презумпции невиновности в юриспруденции — пока не доказана виновность. Мы осуждаем бандита за убийство. Но мы не осуждаем полицейского, застрелившего бандита. Хотя сказано категорически, без оговорок: не убий. И тут же, в первых книгах Библии, эпическое описание массовых убийств, даже не на войне, а после войны. Не укради, но допустимы реквизиции и даже элементарное воровство допустимо, если альтернатива — голодная смерть. Это признавал Фома Аквинский. Это может признать суд присяжных.

Всё рациональное несовершенно, даже данное в откровении, на последней волне благодати, когда рациональные различия вступают в силу. «Я пишу, потому что со мною благодать. Но если бы благодать была большей, я бы писать не мог», — свидетельствует св. Силуан. Писание, в том числе — законов, возможно только при меньшей благодати. Большая благодать велит в частном случае преступить через закон. «Я пришел не нарушать, а исполнить», — говорил Христос, нарушивший субботу. И это — поправка к каждому праву.

Чем ближе к большей благодати, тем меньше возможности разума, тем больше роль метафоры. Такая метафора — икона XIV—XVвв. Такая метафора — стихи бхактов, суфиев, стихи Рильке... И не стоит пересказывать их прозой.

 

Григорий ПОМЕРАНЦ   —родилсяв 1918 году в Вильне (ныне Вильнюс). Окончил ИФЛИ. Участник Великой Отечественной войны. Автор книг «Неопубликованное» (Мюнхен, 1972), «Сны земли» (Париж, 1985), «Открытость бездне. Встречи с Достоевским» (М., 1990), «Собирание себя» (М., 1993), «Выход из транса» (М., 1995), «Записки гадкого утенка» (М., 1998), «Страстная односторонность и бесстрастие духа» (М.,1998). Живет в Москве.

 

1Все цитаты даются по моему предисловию к книге: Бубер М. Два образа веры. М., 1995. С. 8.

2 Воронцов цитирует книгу Е.А. Баратынского «Стихотворения. Письма. Воспоминания современников». М, 1987. С. 254—255.

3 Ивашкин А. Беседы с Альфредом Шнитке. М., 1994. С. 45—46. — Далее цитаты приводятся по этому изданию.

http://magazines.russ.ru/continent/1999/99/pom.html

[просто Соня]

 Григорий Померанц
ДВА ЭССЕ

ИСТИНА ДИАЛОГА

Говорят, что истина рождается в споре. Это и так, и не так. Новый подступ к истине, веточка, брошенная в перенасыщенный раствор и сразу обрастающая кристаллами, часто падает откуда-то в тишине, в одиноком созерцании, и в споре только гранится, рассыпается на множество частных истин, как истины Евангелия в богословском диспуте. Но бывают разговоры, в которых дух истины витает над всеми репликами, и здесь действительно что-то рождается. Это и есть диалог, спор, в котором новое, рожденное сейчас, признается выше всего, рожденного ранее и вынутого из запасов памяти.

Такие диалоги вел Сократ. Этому научился у него Платон. На старости лет он, к сожалению, увлекся логическим развитием идеи и сохранил диалог только как оболочку философской истины. Диалог не выстраивает никакой системы, не дает никаких инструкций. Он дает чувство истины, высшей истины, связывающей спорщиков. В этом смысл перехода к диалогу, провозглашенного IIВатикан­ским собором. В этом дух философии диалога, разработанного Бубером, Марселем, Левинасом и Бахтиным.

Наше время — одно из тех, о которых говорил Кришна в «Бхагаватгите»: «Когда падает добродетель, когда торжествует порок — тогда я воплощаюсь!». Но мессия уже приходил. И Будда уже приходил. И я не могу себе представить новых, глубже прежних. А если не лучше и не глубже, то старых нельзя просто отодвинуть, как Христос — греческих богов. Христос останется всвятая святых, и Будда останется. И поклонники Будды и Христа по-прежнему будут поклоняться Будде и Христу. Возможно только дойти до глубины, в которой откроется Дух, веющий всюду, и выйдут из забвения слова Христа: «Всякому простится слово на Сына, не простится хула на Святой Дух». Хула, которой часто грешат ревнивые исповедники своей веры, не замечая Святого Духа в чужих одеждах.

Наше дело — идти по выбранной дороге, но не хулить чужие дороги. Они расходятся в долинах, а наверху сходятся и совершенно сливаются там, где время становится вечностью, а пространство — точкой целого. И почувствовав эту точку в груди, мы чувствуем любовь к другому, идущему другим путем, и не даем
ревности и ненависти отвлечь от пути вверх.   

Баха-Алла не был самозванцем, и теософы не сделали, если можно так сказать, «кадровой» ошибки, избрав в мессии Кришнамурти. Но когда Кришна-мурти достиг зрелости, он отказался от своего звания. Он понял, что оно противоречит духу времени. А успехи бахаизма очень невелики. Огромное богатство духовных путей, накопленное «старыми» мировыми религиями, удер живает в их кругу, несмотря на трудности в толковании древних символов веры. Старые мировые религии тысячами нитей связаны с культурой своих регионов, а бахаизм противостоит им как отвлеченная религиозная идея, та же идея монотеизма без старых, но прекрасных икон, старой музыки и т.п.

Творческие меньшинства разных культур может объединить только дух диа-лога, дух понимающей переклички вероисповеданий, дух любви, внушившей Владимиру Соловьеву его статьи о Талмуде и Магомете. Не каждый способен писать такие статьи, но я считаю религиозным долгом знакомство с другим: оно помогает любить. Нет любви к Богу без широкой, охватывающей весь мир любви к другому. Св. Силуан писал: «Тот, кто не любит своих врагов, в том числе врагов Церкви, — не христианин».

Через понимание другого приходит и понимание самого себя. Мне, на пути самоучки, это помогло осознать то, что я смутно чувствовал. Другим это помогало осознать скрытые, дремлющие возможности своего вероисповедания. Александр Мень распространял среди своих духовных чад католический катехизис — чтобы знать другую ветвь Вселенской Церкви и не судить о ней свысока; при этом переход одного из духовных детей в католичество его глубоко огорчил — как свидетельство поверхностности, суетности, предпочтения одних букв другим — вместо движения от буквы к духу.

Я говорил о диалоге, но мог бы говорить о духовном хороводе, о духовном кружении, в котором Отец становится Сыном и Сын — Святым Духом, прошедшим сквозь смерть и прильнувшим к Отцу. Так это написано красками в «Троице», и я верю в интуицию Рублева. В иудаизме и исламе я вижу религию Отца, в христианстве — религию Сына и в буддизме — религию бесплотного, веющего всюду Духа, разрушающего всё ставшее, рожденное, сотворенное. Я чувствую все эти религии ветвями одного дерева.

Диалог в политике — это прислушивание к другому и поиски компромисса. Диалог в искусстве — любование другим и превращение чужого в свое. Диалог в религии — поиски пути наверх, на высоту, где буква теряет силу. Бубер, исповедник иудаизма, любивший Христа как последнего пророка Израиля, рассказывает о своем споре с христианином — кто лучше понимает Иисуса из Назарета. После ответа Бубера «христианин встал, я также стоял, — вспоминает Бубер в «Диалоге». — Мы посмотрели в глаза друг другу. «Забыто», — сказал он, и мы братски обнялись в присутствии всех. Выяснение отношений между евреями и христианами превратилось в союз между христианином и евреем, и в этом превращении совершился диалог. Мнения исчезли, произошло во плоти фактическое».

«Мне можно возразить, — продолжает Бубер свой рассказ, — что там, где речь идет о существенных, «миросозерцательных» взглядах, разговор нельзя обрывать таким образом... Я отвечаю: Ни один из спорящих не должен отказываться от своих убеждений, но... они приходят к чему-то, называемому союзом, вступают в царство, где закон убеждений не имеет силы...

Я не могу осуждать Лютера, отказавшегося в Марбурге поддержать Цвингли, а также Кальвина, виновного в смерти Сервета, ибо Лютер и Кальвин верят, что слово Божье настолько проникло в души людей, что они способны познать его однозначно и толкование его должно быть единственным. Я же в это не верю, для меня слово Божье подобно падающей звезде, о пламени которой будет свидетельствовать метеорит... Я могу говорить только о свете, но не могу показать камень и сказать: вот он. Однако различие в вере не следует считать только субъективным... Изменилась сама ситуация в мире... Изменилось отношение

между Богом и человеком»1.

По Буберу, само предстояние перед Богом реально только как диалог. В мае 1914 года, обдумывая свой разговор с ученым пастором Гехлером, веровавшим буквально в пророчество Даниила, Бубер внезапно осознал: «Если вера в Бога означает способность говорить о Нем в третьем лице, то я не верю в Бога. Если вера в Него означает способность говорить с Ним, то я верю в Бога... Бог, который дал Даниилу... предвиденье..., не мой Бог и вовсе не Бог. Бог, к которому Даниил взывал в своих мучениях, — это мой Бог и Бог каждого» (с. 4). Другими словами, Бог — это реальность, которая раскрывается в молитве и исчезает в «объективном» мышлении, в суждениях богословов, которые исходят из принципов и ненавидят тех, кто не разделяет их принципов. Так одна моя знакомая, женщина по натуре добрая, ненавидела Льва Толстого («Толстой — гад», — говорила она), ненавидела Лютера, расколовшего единство католической Церкви. Ненависть добрых людей вдохновляла дела веры Средних веков (в обратном переводе на испанский — ауто да фе).

Это не значит, что не надо иметь никаких принципов, никаких убеждений. Человеку нужны инструкции — как быстро и организованно действовать в критической обстановке. Но в тишине мы сознаем, что целостная истина — по ту сторону принципов. И один из подступов к ней — диалог.

Однажды на даче завязался горячий общий разговор. Я никак не мог вставить свою реплику — и вдруг почувствовал, что она перестала меня занимать. Захватило что-то новое, рождающееся; я привязался к этому новому, еще не рожденному, и стал помогать ему родиться, а свою реплику положил назад в сундук памяти. Чем было рождающееся, я не помню. Главной новостью был дух диалога — не как формы поиска истины, а как формы самой истины.

Недавно мне попалось на глаза эссе, в котором Сергей Воронцов разбирает незаконченную статью Баратынского о разговоре. Приведу оттуда отрывок: «Разговор, оживленный истинным разговорным вдохновением, то есть взаимною доверенностью и совершенною свободой, — не есть светская перемолвка». Он будет тем «полнее», чем полнее участники чувствами, мыслями, сведениями. «Возможно полный разговор требует тех же качеств, как и возможно полная книга. Автор берет лист бумаги и старается наполнить его как можно лучше: разговаривающие желают как можно лучше наполнить известный промежуток времени и тем же самым изделием». Для обоих нужно особенное (одно и то же?) дарованье. «Автор углубляется в свою собственную мысль, стараясь удалить от себя всё постороннее, разговаривающий ловит чужую и возносится на ее крыльях (здесь и далее выделено мною. — Г.П.). Что развлекает первого, то второму служит вдохновением. Тот же ум, то же чувство, особенным образом разгоряченные, проявляются в быстром обмене слов, с красотою, физиономией, отличной от красоты их и физиономии на бумаге». Когда возникает «общий вопрос», то поскольку «обозревать его можно различно», к обыкновенным условиям разговора «я прибавляю искреннюю и религиозную любовь к истине, сколь возможно ослабляющую упрямую и самолюбивую привязчивость к нашим собственным мнениям потому только, что они наши». Такой разговор — «дитя какого-то душевного брака и требует между разговаривающими сочувствия, взаимного уважения, без которых он не заключится, следовательно, не принесет своего плода — возможно полного разговора» 2 .

О таком диалоге говорил Бахтин, анализируя роман Достоевского. В студенческие годы я понял мысль Бахтина поверхностно: будто роман Достоевского вообще лишен единой точки зрения, будто он похож на парламент, в котором автор играет лишь роль спикера. Только лет через тридцать мне бросилось в глаза, что в центре романа — молчащий Христос, и все герои кружатся вокруг Него, по-своему пытаются превратить в слово Его молчание, и этот общий порыв подводит к мерцающему во мгле свету, к огненным следам, прочерченным метеоритом. Когда я дал Бахтину прочесть «Эвклидовский разум», он похвалил текст. Думаю, что ничего нового я ему не сказал, что он сам угадывал что-то подобное. Достоевский раскрыл тайну своего романа в разговоре Великого инквизитора с Христом, дал нам в руки ключ, и, конечно, Бахтин этот ключ брал в руки. А не сказал всего — потому что время не пришло. Должно было пройти полвека...

Глубинное понимание — это не решение математической задачи. Это кружение вокруг непостижимого, медленно, век за веком приближаясь к центру. Откровение приходит за откровением. Один за другим приходили пророки Ветхого Завета. Одна за другой накатывали волны бхакти. И Евангелие — не последний христианский текст. Величайший уровень глубины был сразу достигнут Христом, достигнут Буддой, но слова их принадлежат языку времени, и новые времена находят новые слова. Слова принадлежат пространству культуры и окрашены особенностями этой культуры — особенностью Индии, особенностью Иудеи. Вечен только дух, тленны все буквы, даже в заповедях, вышедших из уст Бога.

Привязанность к букве, смешение слов с полнотой истины привело Европу к тяжелому религиозному кризису XVI—XVIIвв. За яростью религиозных войн пришло похмелье, цельность веры рухнула, уступила место амальгаме из христианства и гуманизма. Доля христианства в этой амальгаме менялась. Для романтиков она возрастала. Для просветителей и позитивистов падала. В конечном счете, современную цивилизацию часто называют постхристианской. Веру в традиционном смысле, исповедание известных символов веры размывает с одной стороны наука, а с другой — мельканье разных образов веры, сложившихся в разных культурных мирах. От этих сдвигов никуда нельзя уйти. Можно только попытаться свести мелькающие образы в стройный хоровод и понять хоровод как образ целостно-вечного, понять мудрость народов, еще не потерявших своего древнего, доисторического наследства. Они превосходят нас в цельности духа. Не надо ничего изобретать заново. Все элементы нового духовного космоса уже налицо. Остается только соединить их воедино, и всё живое останется в живых.

Умерло то, что можно назвать архаической астрономией, архаической наукой. Нет плоской Земли с твердым верхом и низом. Нет хрустальных сфер, за которыми живет Бог. Есть бесконечное пространство и время, и место Бога по ту сторону пространства и времени. Оттуда, из непостижимой точки вечности, он входит в наш мир. Есть понимание пространства и времени как вечности, вывернутой наизнанку. Есть понимание света, который можно пережить, почувствовать в груди, но нельзя описать точным научным языком; только метафорами поэтов или молчанием мистиков.

Умерло отождествление Бога с писанием, текстом. Это сильнее всего бьет по иудаизму и исламу. Но выход есть и для иудеев — его показал Бубер. В исламе по сходному пути шли суфии. Сегодня среди мусульман задает тон война с современностью, и бомбы «Хесболла» пытаются взорвать, начиная с Израиля, всю современную цивилизацию. Придет время — и эта волна схлынет.

В каждой религии есть духовно открытые меньшинства и есть свои твердолобые, боящиеся потеряться, повиснуть в пустоте, если расшатано прямое, буквальное значение слова. Оставим мертвых погребать мертвых, будем вести разговор живых с живыми. Язык этого разговора — язык любви. Бог в этом разговоре есть любовь. Для христиан — любовь Христа. Она важнее, чем лик Христа, лик Иисуса из Назарета. Попав на другую планету — в другую культуру, отдаленную от нашей, как Марс от Земли, — можно нести с собой только дух любви. Достоевский очень любил лик Христа. Но он понимал, что на планете Смешного человека Иисуса из Назарета не было и бесполезно говорить о нем. Иисус из Назарета принадлежит нашему миру. В других мирах приходили и будут приходить другие воплощения духа любви.

Дух любви един в вечности и разделен в пространстве и времени. Превосходство принадлежит той религии, которая в это время и в этом месте полнее верна целостно вечному духу. И пусть это превосходство видят другие, а мы будем думать о своих нерешенных задачах. Нерешенных, несмотря на всё наше великое наследие.

 

В одном из своих интервью Семен Липкин рассказал о кружке верующей молодежи в Одессе 20-х годов. Там были иудаисты, православные, католики, лютеране. Их объединило то, что они верили в Бога. Догматические различия не мешали дружбе. О них не спорили. Их просто не обсуждали. Кругом были безбожники, а они — верили. Но ведь сегодня мы, чувствующие действительность целостного и вечного, — чувствующие, а не только заставившие себя повторить символы веры, — такой же маленький островок, окруженный морем безбожия, не сознательного, идейного безбожия, а структурного, заложенного в характере современной цивилизации.

Ибо склад нашей цивилизации напоминает модель разбегающейся Вселенной. Она непрерывно расширяется, уходит в дроби и теряет цельность. И человек не умеет уравновесить центробежное движение центростремительным усилием, почувствовать реальность Целого. Он остается в мире дробей, где нет Бога, и не умеет связать дробность божественным узлом.

«Никто не придет к Отцу мимо меня» — говорит Христос. Но что значит Я человека, сказавшего о себе: «Я и Отец — одно»? Только дух любви. И христианин, желающий нести другим своего Христа, ничего не добьется, если не понесет, прежде лика Иисуса, дух любви. Только в этом духе Христос может стать своим для всех. Так же как Будда и Кришна «Бхагаватгиты». Диалог верующих передает всем любовь каждого, учит любить то, что любит другой, и соединяться в любви ко всем воплощениям высшей святыни. Так же как мы любим всех трех ангелов рублевской Троицы.

Не надо сравнивать, кто выше. «Не сравнивай, живущий несравним!» (Мандельштам). Как имя и форма они неповторимы. Как дух любви они одно. И потому еще раз повторю: «всякому простится слово за Сына. Не простится хула на Святой Дух» (Лк.12).

Не надо противопоставлять религии закона религиям благодати. Нет таких религий. В каждой религии есть «закон», структура, и есть порыв к благодати, смывающей все законы. И в каждой религии есть эпохи великого духа и эпохи законничества, обрядоверия. Сравнивать надо взлет со взлетом и падение с падением. Тогда мы увидим, что у всех одни соблазны и одни победы над соблазнами.

Дух целостной вечности связывает всех верующих «неслиянно и нераздельно». Так же как он связывает всех любящих одну родину, любящих отца и мать и единых в этой любви. Всё, что связано друг с другом неслиянно и нераздельно, обречено на диалог: мир веры, мир нации, мир семьи. Правило любящих — ставить себя на второе место, уступая первое другому. Только так торжествует дух любви.

[просто Соня]

Можно добавить его стародавнюю, но актуальную и по сей день статью?


Григорий Померанц
 Незавершенность

Говорят, что человек — животное, делающее орудия. Но орудия умели делать и австралопитеки. Другие говорят, что человек — существо разумное. Но что это значит? Умение фиксировать частные связи? Оно есть и у животных. Понимание Целого? Но оно требует знания границ своего разума.
 Разум — та же плоть. Плоть, способная родить дух, способная принять образ (Божий, дьявольский?), но сама по себе — только плоть.
 Без понимания своих границ разум, даже очень-очень большой, остался бы автоматом в лапах у зверя. Но перед глазами смутно мелькнуло Целое, и тварь поняла, что разум бессилен схватить его. Тогда первый человек стал мастерить первую икону.

 Человек — это существо, угадавшее свою незавершенность и ищущее завершения в иконе. В иконе зверя. В иконе Бога. В иконе ангела. В иконе ничто и пустоты. В иконе Будды, бодисатвы. В какой-то иконе. Изготовление орудий развило разум животного. Но человек — это существо, мастерящее иконы.

 Почти все человеческое знание можно разделить на три класса. Первый — это частное, техническое знание, важное для решения отдельных задач, но безразличное для понимания Целого. Сюда входит все научное знание (в смысле science); самые общие категории, которые знает наука, — это только частности по отношению к Целому, общие формы решения задач в пространстве и времени.
 Во-вторых, это — знание Целого, но неясное, недостоверное, скорее чувство, смутное чувство связи.

 В-третьих, это — знание иконы — знание двери, через которую непостижимое входит в нас и познает нас (а мы его) в духовной нищете, в ночи разума, как Амур познал Психею. Само по себе (помимо иконы) ночное познание — не знание, оно не выдерживает света разума, не поддается переводу на дневной язык. Как только Психея зажигает огонь, чтобы увидеть бога, обнимавшего ее, узнать его как предмет, имеющий форму и границы, разглядеть отдельные черты, — все исчезает, и душа остается одна в огромном пустом мире.
 История культуры — это история икон. Дело веры — какую выбрать (или не выбирать никакой) и пытаться увидеть Целое без покровов; из таких попыток в конце концов всегда рождается новая икона, писанная красками или мысленная: Дао, нирвана. Нельзя полюбить по правилам. Решает все существо, иногда вопреки разуму...

 Но есть несколько крупиц достоверного знания, общего для всех, по крайней мере — для всех ищущих. Это достоверное знание я мог бы вместить в несколько предложений: есть душевная глубина. У детей она то всплывает, то исчезает. У взрослых, занятых делом, она чаще закрывается наглухо. Но можно раскрыть свою глубину настежь, так, что дверь уже никогда не запирается, а только притворяется, и ее всегда легко снова открыть. Тогда человек чувствует себя восполненным. Он чувствует, что сделал главное. Все остальное — потом. Потом — есть, пить и одеваться. Сперва Богу Богово, потом кесарю кесарево.

 Все сказанное может быть проверено — и было проверено. Оно так же бесспорно, как то, что Данте — поэт (хотя не все читали Данте и не все, прочитав, поняли).
 Из достоверных истин вытекают другие, менее достоверные, за которые ручается все больше и больше логика, все меньше и меньше — непосредственное чувство.
 Любое достоверное положение можно развить и сказать, например, следующее:
 — Есть душевная глубина или высота, на которой не остается ничего чужого, никакой разорванности, запутанности, заброшенности, отовсюду можно черпнуть понимание и любовь.
 — Ребенок мягок и неустойчив. Взрослый тверд и устойчив. Твердые, устойчивые представления непроницаемы для неожиданного, чудесного. Взрослый видит не мир, а только схему мира, план-чертеж без глубины...

 — Есть, пить и одеваться — необходимо. Никто не говорит, что можно обойтись без еды. Или без мочеиспускания. Можно не ходить в церковь, в консерваторию, даже в партком, но нельзя не ходить в уборную. И все-таки уборная никогда не становится центром культуры...
 Человек создал бога по образу своему и подобию; бог отплатил ему тем же. Нет бога без человека, и нет человека без бога (или какой-то другой незримой иконы, равносильной богу).
 Все это началось с первой капельки жизни. Уже эта капелька была образом и подобием Целого. Но она не сознавала этого. Дух — всего только отпечаток целостности в уме. Сознание целостности мира и самосознание целостности жизни — очень смутное, очень неровное, все время застревающее на своих неловких словах. Прислушиваясь к биению Целого, дух создает свои иконы — зримые и незримые, тянется к ним как к самому Целому и пытается завершиться в них как в самом Целом. Но Целое — по ту сторону икон, по ту сторону всего, сказанного словом, по ту сторону бога. И когда икона становится идолом, дух Целого отлетает к иконоборцам, и вдохновленный Святым Духом Прометей объявляет войну богам.

 Носителем жизни становится разрушитель, не признающий ничего недоступного скальпелю своего разума, ничего подлинно таинственного, ничего святого. Ибо дух Целого восстает против всякой инерции, против всякого продолжения частного в бесконечность. И когда частным, продолженным в бесконечность, становится икона Целого, ее нужно сбросить с алтаря. И когда сознание тайны становится схоластикой, сосчитавшей число дьяволов на кончике иглы, оно должно уступить первое место наукам, прямо направленным к тому, что можно взвесить и сосчитать.
 Это движение духа не есть самоуничтожение. То, что уничтожается, —только грубая краска, покрывшая первоначальное тонкого древнего письма изображение. Но критика не сознает этого и пытается стереть предание о святыне, оставить только чистую доску, чтобы на ней писать письмена своего разума.

 Тогда она исчерпывает себя. На место религиозного догматизма и фанатизма встает научный догматизм и фанатизм. И подобно догматическим религиям, наукопоклонство раскалывается на враждебные секты, готовые сжечь земной шар, лишь бы восторжествовала их собственная, единственно истинная версия научной идеологии. В этих распрях сциентизм — как христианство в XVI - XVII вв. — сам себя подрывает. И подымается новая волна веры в Целое, и дух снова обращается к древним святыням и заново пытается их понять.
 Сумеем ли мы это? Поймем ли мы, что «бог» — только незримая икона, созданная человеческим умом, попытка передать свое впечатление от непостижимого Целого, источника жизни; что бог создан человеком, но в то же время и человек создан Богом, и если рушится Бог, то рушится и человек; и жить по-человечески — значить жить в Боге, жить в русле религиозной традиции, свободно понятой и свободно принятой.

 В интеллигенте незавершенность доходит до такой невыносимости, что, кажется, выход только в одном: перестать быть интеллигентом. Палеолитический человек, угнетаемый непонятными искорками человечности, хотел стать бобром, лисой, оленем и воплотил этот идеал в тотеме. Интеллигент, угнетаемый непонятными ему искорками интеллигентности, хотел стать семипудовой купчихой и поверить во все, во что она верит, и воплотил этот идеал в сермяжной правде, и в твердокаменном пролетарии, и в белокурой бестии, и во многих других, менее известных тотемах: лишь бы без интеллигентской расшатанности. А выход совсем с другого конца: в том, чтобы стать интеллигентом до конца, чтобы просветился не только интеллект, чтобы просветился и дух.
 Нынешние лакеи, смердяковы, потеряли Бога. Нынешние интеллигенты ищут Его. Религия перестала быть приметой народа. Она стала приметой элиты. Народа (в смысле народа-богоносца, источника духовных ценностей) вообще нет. Есть неврастенические интеллигенты и масса. Голодная, она беспокойна; накормленная, она становится самодовольным мещанством.
 Принято считать, что настоящая религия — это религия крестьян. А у интеллигентов — одни порывы. Я думаю, напротив, что настоящая религия — это религия Нагарджуны и Шанкары, Дионисия Ареопагита и Мейстера Экхарта. А крестьяне несовершенны в религии так же, как и в агрономии. Это не мешало им на свой примитивный лад быть хорошими хозяевами и хорошими людьми, но все в прошлом: для человечества патриархальные добродетели безнадежно потеряны. В лучшем случае их еще можно отыскать в глухих углах Сибири, в Африке, Океании... Пока. Ненадолго.

 Религии медленно меняются. Их день — сотни, тысячи лет. То, что для науки давно изжито, в религии — еще вчера, позавчера, иногда даже сегодня. В религии сохранилось больше предрассудков, чем в науке. Но это не значит, что в религии только предрассудки. В конце концов и наука начиналась с магии, шаманской медицины и алхимии. Если она сейчас распростилась со всем этим, то потому, что наука развивалась учеными, и только учеными; теория Коперника не нуждалась в том, чтобы ее понимали мужики. А религия —хранительница целостного образа человека и общества — не могла двигаться быстрее, чем двигался средний человек, и в том числе средний ученый, если вынуть его из пробирки и поместить в естественную среду. Религия — с тех пор как исчезло племенное равенство — всегда была компромиссом между философом и мужиком. Сейчас, когда мужики стали исчезать, этот компромисс в чем-то потерял смысл. То, что вчера было народным, всеобщим, становится изысканным примитивом. Приходится ездить за ним на Таити. Да и на Таити сейчас больше гостиниц, чем примитивов. И может быть, это не так плохо. Может быть, это даже хорошо. Интеллигенты всегда с трудом уживались с крестьянской, примитивной символикой. Интеллигенты всегда порывались очистить религию от магии, превратив ее в чистое созерцание, в собирание души, в школу благоговения. И сейчас для этого представилась полная возможность. Мы остались наконец одни — перед лицом пустоты. Нет больше народной купели, в которой Фауст омывал свою страдальческую грудь. Надо выпутываться самим, и можно сделать это по-своему.

 Пока что ясно одно: мы несколько поторопились вслед за В.Г.Белинским порвать с церковной традицией. Я не думаю, что интеллигенция должна принять эту традицию (да и какую бы то ни было традицию) безусловно. Но мы можем присутствовать в поле, созданном ядрами церквей, войти в дух, веющий над омертвелыми буквами, и причаститься этому духу. Возможно, люди скажут про нас, что мы унизились до предрассудков Марфы Ивановны (кухарки Ф.П.Карамазова). Это не так. Но пусть говорят: предрассудки Марфы Ивановны все же гораздо менее отвратительны, чем рассудок ее воспитанника, Павла Федоровича Смердякова.

[semafor]

"Свобода органически связана с достоинством и ответственностью мастера. Свобода — образ жизни мастеров, а не босяков".

[semafor]

А вот, что говорил об этом Гурджиев

"Начни с себя!"

Это именно то с чего Гюрджиев и начал.

[vab]

PS: Оставляю  за собой право быть неправым.

[vab]

Получается, что он скорее культуролог, чем психолог, да еще с большим бунтарским прошлым. Допускаю (даже, скорее всего, это так), что он не по книгам знаком с серьзной духовной работой...

А вот, что говорил об этом Гурджиев:

Цитата, увы, опять не к месту. Обратите внимание, что я не сказал, будто он не движется. Я сказал, что политика и непримиримость, какими бы они идеями и мотивами не прикрывались, меня достали. Возможно, для людей, которые по жизни просто плывут по течении, посещение бесед данного человека было бы оправдано. Я же за последние годы успел убедиться, что ИМЕННО НЕПРИМИРИМОСТЬ - это то, что имеет смысл держать в фокусе внимания, и не позволять ей захватывать воображение. Вам нравится бороться - вперед. А я за мир БОРОТЬСЯ не собираюсь. Это - рельсы в болото.

Что касается реформаторства и борьбы за лучшее будущее, то за последние года 4 я насобирал и насоздавал, а потом все развалил (причем легко), довольно много социальных утопий. Все они просуществовали не более 100, а, чаще, 50 лет. Ни одна утопия не выдержала испытания подменой смысла слов и лозунгов, а многие даже не дошли до этого испытания. Так что я больше не верю в возможность мира лучшего чем наш. Впрочем, при пристальном рассмотрении он оказывается довольно неплох. Как раз наоборот, плохой оказывается наша непримиримость к нему. Реальная работа выражается в следующей фразе: "Начни с себя!"

[Арлашин Анатолий]

Получается, что он скорее культуролог, чем психолог, да еще с большим бунтарским прошлым. Допускаю (даже, скорее всего, это так), что он не по книгам знаком с серьзной духовной работой...

А вот, что говорил об этом Гурджиев:

Людям, стоящим на «пути», т.е. следующим по субъективному пути, особенно тем, кто вступил на него недавно, нередко представляется, что другие люди, т.е. люди объективного пути, вперёд не движутся. Это большая ошибка. Простой обыватель иногда ведёт такую внутреннюю работу, в которой он превосходит монаха и даже йогина.
 
«Обыватель — странное слово в русском языке. Оно употребляется не столько в смысле «житель», сколько для того, чтобы выразить презрение или негодование, как будто это слово выражает что-то невероятно плохое. Но те, кто чувствует так, не понимают, что обыватель — это здравое ядро в жизни, и с точки зрения возможностей эволюции хороший обыватель имеет гораздо больше шансов, чем «безумец» или «бродяга». Впоследствии я, возможно, объясню, что я понимаю под этими двумя выражениями. А пока поговорим об обывателе. Я совсем не хочу сказать, что все обыватели стоят на объективном пути. Ничего подобного. Среди них есть воры, негодяи, дураки; но есть и другие. Я просто хочу сказать, что быть обывателем само по себе ещё не препятствует «пути». К тому же существуют разные типы обывателей. Вообразите, например, тип обывателя, который всю жизнь живёт, как другие, ничем не выделяется; это, например, хороший мастер, который зарабатывает себе на жизнь, пожалуй, даже прижимистый человек. Но всю свою жизнь он мечтает, скажем, о монастыре, мечтает оставить когда-нибудь всё и уйти в монастырь. Такое встречается и на Востоке, и в России. Человек живёт, работает; а затем, когда подросли его дети и внуки, он передаёт им всё и уходит в монастырь. Вот о таком обывателем и говорю. Он может и не уходить в монастырь; возможно, это ему и не понадобится. Его путём может оказаться его собственная жизнь, жизнь обывателя.
«Люди, которые думают о путях с определённостью, особенно люди интеллектуальных путей, очень часто смотрят на обывателя свысока и, в общем, презрительно относятся к обывательским добродетелям. Но этим они разве что доказывают свою собственную непригодность для какого бы то ни было пути, потому что ни один путь не может начаться с уровня ниже уровня обывателя. Очень часто именно это теряют из виду люди, которые не способны устроить собственную жизнь, которые слишком слабы, чтобы бороться с жизнью и побеждать её, которые мечтают о путях или о том, что называют путями, потому что они думают, что эти пути окажутся для них легче, чем жизнь, оправдывая этим свою слабость и неприспособленность. Хороший обыватель гораздо полезнее с точки зрения пути, чем «бродяга», который считает себя гораздо выше обывателя. Под «бродягами» я подразумеваю всех так называемых «интеллигентов» — художников, поэтов, вообще, всевозможную «богему», которая презирает обывателя и в то же время жить без него не может. Способность ориентироваться в мире — очень ценное качество с точки зрения работы. Хороший обыватель способен содержать своим трудом, по меньшей мере, двадцать человек. Чего стоит человек, который на это не способен?!»
— Но что в действительности значит слово «обыватель»? — спросил кто-то. — Можно ли сказать, что «обыватель» — это хороший гражданин?
— Должен ли «обыватель» быть патриотом? — спросил другой. — Предположим, идёт война; как должен относиться к ней обыватель?
— Могут быть разные войны, и могут быть разные патриоты, — сказал Гурджиев. — Вы всё ещё верите в слова. Обыватель же, если это настоящий обыватель, словам не верит, ибо понимает, что за ними скрывается много праздной болтовни. Для него люди, которые кричат о своем патриотизме, — это психопаты; и он смотрит на них как на психопатов.
— А как будет обыватель смотреть на пацифистов или на людей, отказывающихся идти на войну?
— Как на сумасшедших. Такие, пожалуй, ещё хуже.

[vab]

После прочтения такого текста, даже возникло желание сходить послушать. Потом одумался, и решил посмотреть информацию об этом человеке в интернете. Вот что еще нашел:

http://www.memo.ru/history/diss/pomeranc.htm
http://fil.vslovar.org.ru/852.html

Получается, что он скорее культуролог, чем психолог, да еще с большим бунтарским прошлым. Допускаю (даже, скорее всего, это так), что он не по книгам знаком с серьзной духовной работой... Ну, как же достала политика!!! Хотя, под его словами ниже, я, пожалуй, подпишусь:
«Когда человек в тупике, он либо впадает в отчаяние, либо уходит вглубь, открывает царствие, которое внутри него, и находит неистощимый источник сил. Так и народы в глубинах падения находят источники будущего подъема»
«Войну мы выиграли благодаря моральной решимости, родившейся под Москвой, решимости на сорок месяцев игры со смертью. Сейчас рождается другая незаметная решимость: на сорок лет подъема по лестнице, движущейся вниз в школах и в приходах. Решимость на почти сизифов и почти неоплаченный труд»

[Арлашин Анатолий]

Нашел интересный материал о Григории Соломоновиче Померанце, тем более, что следующая лекция Г.С. Померанца и З.А.Миркиной состоится по вышеуказанному адресу 1 декабря в 18-00
На чем держатся звезды. Григорию Соломоновичу Померанцу — 85 лет
--------------------------------------------------------------------------------
 
Сполна вкусивший от горечи минувшего века (фронт — лагерь — диссидентство), Григорий Соломонович Померанц являет собой особый и достаточно редкий в нашей жизни вид мужества — мужество быть самим собой. Он так и написал в далекие тридцатые годы в своем школьном сочинении: "Хочу быть самим собой". Таков был выбор, сделанный им в глухую пору деспотии "кремлевского горца". Самостояние — прежде всего преодоление страха перед бездной, или, по слову любимого Григорием Соломоновичем сказочника М. Энде, способность учиться падать и держаться ни на чем, как звезды. Отсюда — потрясающее интеллектуальное бесстрашие, придающее силы, спокойствие и точность в любой полемике, даже если оппонент обременен харизмой и немыслимыми заслугами перед Отечеством — тем, которое было или которое есть.

Блистательное владение словом, неожиданные, емкие метафоры, позволяющие мгновенно схватить суть вопроса, — вот отличительные стороны мышления и стиля Померанца. Его тексты растащили на афоризмы. Вспомним хотя бы эти:

"Дьявол начинается с ангела, который с пеной у рта вступает в борьбу за правое дело".

"Стиль полемики важнее предмета полемики".

"Свобода органически связана с достоинством и ответственностью мастера. Свобода — образ жизни мастеров, а не босяков".

"И в России кружатся бесы всех пород. Идет гибридизация драконьего племени: клерикализма, нацизма, коммунизма".

Оказавшаяся рядом со мной на одной из публичных лекций Григория Соломоновича юная ученица с удивлением заметила: "Сначала он казался таким маленьким и слабым, но как только начал говорить, сразу превратился в великана". И не полемическим задором и хлесткостью формулировок покоряет он даже молодежные аудитории, а искренностью, чистотой тона и удивительной способностью к диалогу совершенно особого рода. Он переводит диалог в глубину сердца — туда, где пульсирует вечное противоречие: страстная односторонность и бесстрастие духа. Его бесстрастие — менее всего стремление встать над схваткой, продемонстрировать холодную объективность, высокомерно отгородившись от соблазнов человеческих. Это цветаевский белый огонь без дыма. Это оппозиция одержимости, захваченности, трансу, это горькое и мужественное осознание того, что победитель дракона вряд ли избежит соблазна занять трон в опустевшем дворце и объявить новым драконом самого себя.

Померанц — рыцарь веры, не боящийся, по его же выражению, оторваться от перил богословия. Его исповедание не угнетает, не заворачивает души в кокон догм и железобетонных установлений. И здесь он, как никто другой, умеет стоять ни на чем, как звезды. Судите сами: "...Только в последней глубине, глубже уровня слов, глубже уровня всех писаний, сплетаются корни великих религий. Там коренится личность, созданная по образу и подобию Бога. Она может держаться в любой сложившейся религиозной традиции (сохраняя открытость другим), может искать равновесия в их общем поле, но так или иначе должна идти внутрь и увлекать за собой других. Только в духовной глубине — незыблемая основа свободы. Только достигнув глубины, учишься понимать другого и не видеть в нем ад".

В России надо жить долго, чтобы воочию убедиться, что никакие усилия во благо не тщетны. Сказанное и написанное Г.С. Померанцем медленно, но верно прорастает в умах и душах людей. И что особенно ценно — людей молодых, тянущихся к подлинной, не искаженной злобой дня духовности. Григорий Соломонович это хорошо знает, чувствует и продолжает свой неустанный труд. Пожелаем ему многие лета.
В этом году Григорию Соломоновичу исполнилось 88 лет.

[Арлашин Анатолий]

Даниил Андреев проходил те же стадии, которые проходили святые, разница только в том, что он не успел достичь СВЕТА. Не успел понять, что и Свет и Тьма это Одно целое. Гурджиев писал, что именно то, что люди стали видеть только один аспект мира и стало их проблемой.
Вобщем-то, мне кажется, что Даниил Андреев умер как святой мученик. Его опыт это ещё один колодец вырытый идущим по пустыне к Оазису.

[Гаспар]

Был, видел, слышал - не согласен. Творчество Даниила Андреева, речь идёт о "Розе мира", произвело на меня, в своё время, тяжелое впечатление. Поэта посадили в тюрьму и в страшном депресняке он начал творить. Видения жути - это нормально для такого стресса. Но именно такой оценки и не видно в выступлении Миркиной и Померанца. Восхищение и восторги. А мне виделся образ тончайшей Души, заключенной в темницу. Соловей в тюряге, какие песни он споёт? :evil:
Я, в своё время, тоже навиделся всякой жути, пока не понял, что это только фиксация моего внимания в связи с моим сиюминутным восприятием жизни.
Мой товарищ, которого облыжно засадили на несколько месяцев в тюрьму, рассказал, что там визуализация идёт во-всю. Так, что в сталинских застенках, когда можно было ожидать всего, чего угодно и была нарушена всякая вера в хоть какую-то мыслимую справедливость депресняк порождал визуализацию жути.

[Арлашин Анатолий]

3-го ноября в 18-00 в клубе меценатов (Донская ул. д7, около М.Октябрьская кольцевая) состоится лекция-семинар: "Через тьму к свету". Ведущие: поэтесса Зинаида Александровна Миркина и философ Григорий Соломонович Померанц. Вход свободный.
Работы этих уважаемых авторов: "Великие религии мира", "Записки гадкого утёнка", "Невидимый противовес", "Открытость бездне", "Негасимые огни", "Озеро сериклен", "Нескончаемая встреча", поэтический перевод "Большая касыда" Аль Фарида (послушать: http:||www.webcom.ru) и т.д.
Разговор пойдет о преодолении трудностей на пути духовного развития.