К безмятежности.

[tabula rasa]

Знакомым сверхчеловекам посвящается.

Да почиет в бунте.

В беспросветном в ночном будет память о нем
 в том что корчится в том что сочится
 в том что тянется и не достанет
 в десантной барже околевшей на вражьем побережье
 в зловещем посвисте трассирующих пуль
 в серном дыму будет память о нем.

В том кого лихорадка жжет кому нестерпимы стены
 в том кто бросается напролом и головой о стены
 в мерзавце казненном без покаянья
 в бессильном упрямце и в проклятом подаяньи
 в двери вышибленной будет память о нем.

В пути когда от него не уйти
 в сердце когда оно ищет пристань
 в любви когда любящий тела не слышит
 В бродяге когда его гложет пространство.

В туннеле
 в тупике на волоске висящей жизни
 в том кто не дрогнет над плитой надгробной.

Во взрывчатой орбите звезд и вспышках звезд при столкновеньях
 в небесном корабле в невесте потускневшей
 в песне сумеречной будет память о нем.

В соседстве моря
 в немоте судьи
 в слепоте
 в склянке с ядом.

В капитане семи морей
 в душе того кто моет кортик
 В органном тростнике стенающем за всех на свете
 в плевке на жертвоприношенье.

В зимнем цветке
 в груди боев возобновленных
 в мертвой шлюпке в горячке.
 В заломленных руках надежд которым никогда не сбыться
 будет память о нем.

Анри Мишо

[tabula rasa]

Унесите меня на каравелле,
 На старинной тихой каравелле,
 Быть может, в киле, а хотите - в пене,
 И бросьте в далёком далеке.

В кабриолете иных столетий.
 В лавине снежной студёной ваты.
 В одышке своры запыхавшихся псов.
 В бездыханной груде облетелых листьев.

Унесите осторожно, в поцелуях нежных,
 В груди, что дышит, вздымаясь, зыбко,
 В коврах ладоней и в их улыбках.
 В коридорах длинных костей и дыхательных путей.

Унесите, а лучше схороните.
А. Мишо.

[tabula rasa]

Кто этого мира не принял, в нем жилища не строит. Когда ему холодно, он не чувствует холода. Ему жарко, но жара в нем нет. Когда он проявляет участие, он делает это безучастно, но помощь — вот она, оказана, и он получает то, что ему причитается, или же не получает — одни пинки. Получает пинки, как дар, не имеющий никакого значенья, и уходит, не испытывая ни малейшего удивленья.

Он пьет воду без всякой жажды, он уходит в землю без боли и без особых усилий.

С раздавленной ногой, под колесом грузовика, он сохраняет свой обычный вид и размышляет о покое, покое, покое, который так трудно найти, так трудно вместить, о покое.

Он безвылазно дома сидит, но мир ему близок. Ему хорошо знакомы моря. Моря постоянно где-то под ним — моря без воды, но не без волн, но не без протяженности. Ему хорошо знакомы потоки. Они постоянно бегут сквозь него — без воды, но не без глубины, но не без внезапных водоворотов.

Ураганы без ветра свирепствуют в нем. Неподвижность Земли — и его неподвижность. Дороги, стада, машины пересекают его без конца, и огромное дерево, без клетчатки, но достаточно крепкое, наливает в нем соками горький плод — горький нередко, сладкий нечасто.

Так, в стороне, всегда одинокий в минуту назначенной встречи, никогда не стараясь чужую руку в своей удержать, он размышляет — а сердце давно на крючке — о покое, о проклятом щемящем покое, о своем, и еще о покое, который, как говорят, есть где-то там, над этим покоем.
А. Мишо.