Анри Корбен. Музыкальный смысл персидского мистицизма.
http://portal-credo.ru/site/print.php?act=lib&id=1812Среди всех мистических традиций, с которыми мы имеем дело в сравнительном религиоведении, персидский мистицизм выделяется тем, что всегда имел склонность к музыкальному выражению и находил своё полное выражение только в музыке. На этих нескольких страницах я хотел бы изложить свои взгляды по этому вопросу. В течение столетий музыка в исламских странах имела совсем иную судьбу, чем на Западе. Те, кто осуждал её, несомненно, видели в ней лишь профанное развлечение. Но эти мистики создали то, что называется священной музыкой. Причина этого столь глубока, что понять её — значит увидеть, что всю музыку следует рассматривать как священную, если она устремлена к своей высшей цели. Но не ставит ли это нас перед новым парадоксом?
Я полагаю, что любой иранец может более или менее вызвать в памяти знаменитый пролог к Маснави Джалал-ад-Дина Балхи Руми — того, кого в Иране дружески называют Мавляна. Пожалуй, этот пролог содержит решение парадокса, поставленного мной выше. Я убедился в этом, благодаря недавнему открытию, сделанному мной в ходе изучения работ выдающегося иранского мыслителя XVII века Кади Са'ид Комми. Хотя он почти неизвестен большинству современных читателей, я уверен, что настанет время, когда он займёт заслуженное место в наших антологиях по истории философии и духовности. В одном из своих больших трудов, пока всё ещё остающемся в рукописи, этот философ приводит и подробно комментирует некоторые высказывания другого, занимающего видное место в сердцах иранцев: Мавляна 'Али ибн Аби Талиб, первый Имам шиитов. Согласно этой традиции, Первый имам однажды заявил свои приближённым: "Моё сердце, обременённое заботами, терпело страдания, и поскольку я не нашёл никого, кому я мог бы доверить их, я ударил Землю ладонью моей руки и доверил ей мои тайны — так что каждый раз из Земли прорастает растение и это растение есть одна из моих тайн".
Разумеется, тайна эта не агрономическая. Земля, о которой речь, не та же самая, что служит опорой наших ног и терпит опустошения вследствие наших побед над ней. Это "Земля Света", которую можно воспринимать только очами сердца. Но и нам, каждому из нас следует смотреть на эту Землю глазами, способными её увидеть, и поступать так, чтобы Земля Света вновь смотрела на нас и заботилась о нас. Нам надлежит последовать примеру Имама, ударив почву этой Земли Света, так чтобы мы могли увидеть появление неких растений, которые откроют нам наши собственные тайны, о существовании коих мы едва ли подозреваем. Философ Кази Са'ид Комми назвал первым среди этих растений тростник, ибо из тростника вырезали мистическую флейту, жалобу тростника вдохнули в пролог Маснави, и флейта, известная нам, ассоциируется со всеми религиозными службами ордена Мавляна.
Все мы слышали по крайней мере несколько из этих куплетов:
Слушай историю разлуки тростниковой флейты, чьи жалобы
она выдыхает.
С тех пор как меня вырезали из моих тростниковых зарослей,
моя жалоба вызывает слёзы у мужчин и женщин.
Моя тайна недалека от моих причитаний, но её свет не
достигает ничьего глаза и уха.
Тело не скрыто от души, и душа не скрыта от тела;
но никому не дано видеть душу.
Звук этой флейты — огонь, а не дыхание ветра.
Кому недостает этого огня — да умрёт он для самого себя!
Разумеется, никто никогда не видел душу глазами, которыми мы обычно видим вещи этого мира. Её можно только почувствовать в стенаниях мистической флейты, срезанной в Земле Света. То, что проросло на Земле Света, а затем отделено от неё — история изгнания и возвращения, — вот чем пронизан весь персидский мистицизм. Это не то, что может быть увидено рационально, сказано, воспринято непосредственным зрением. Только музыкальное заклинание может дать нам почувствовать, порой увидеть, поскольку слушание музыки имеет власть внезапно сделать нас "ясновидящим". Именно это хотел я пояснить в кратких словах, говоря о музыкальном смысле персидского мистицизма.
Долг мистика — говорить о несказуемом, и это сказание не оставляет ничего от того, что мы называем "историей". Лучше назвать её метаисторией, поскольку событие, о котором она рассказывает, было в начале начал, прежде какого-либо события, отмеченного в наших хрониках. Мистическая эпика повествует об изгнании, которое произошло в ином мире, и сейчас он на пути домой, в свой собственный мир. Такая эпика пытается говорить языком доистории, доистории души. Эти мечты о предсуществовании души до этого мира всегда являются нам как своего рода запретный берег. Вот почему в такой эпике как Маснави мало смысла говорить о последовательности эпизодов, поскольку все они эмблематичны и символичны. Всякая дискурсивная диалектика исключена. Глобальное осознание прошлого и будущего, к которому она приглашает нас вне каких-либо рамок хронологии может достичь своего завершения только в музыке. Эта "Священная книга" Маснави, часто называемая "Персидский Коран", вынуждает своих мистических учеников по сути, петь вместо того чтобы говорить.
Мне кажется, что это применимо и к структуре тех музыкальных представлений, которые зачастую случаются экспромтом среди друзей в Иране. Инструменталист начинает с долгой прелюдии, интенсивность звучания которой медленно нарастает. Затем, когда оно достигает пароксизма, появляется человеческий голос, начиная с едва слышного звучания и, в конечном счете, кульминируя до собственной вершины пафоса, а затем постепенно понижается и смолкает. Затем наступает заключительная часть: инструмент аккомпанирует этой тишине, окончательно стихая, подобно арпеджио отдалённого света, того света, в котором мистик ожидает нового рассвета.
Духовный концерт или оратория, называемый сама, разумеется, включает гораздо больше, чем музыка Мавляна и его ордена. Это воскрешает в памяти всю историю иранского суфизма, где отдельные строгие, даже пуританские мастера, подозрительно относились к таким концертам, тогда как другие, напротив, проводили их со всем усердием преданности ритуалу, производя на всех присутствующих ошеломляющее впечатление. Среди последних я хотел бы упомянуть, по крайней мере, одного великого мастера XII столетия, Рузбихана Бакли Ширази, соотечественника Хафиза из Шираза двумя веками позднее, который был связан с ним многими узами.
Однако, в конце жизни Рузбихан стал воздерживаться от слушания музыки. Он уже не испытывал потребности в посредничестве слышимых звуков, ибо неслышимое звучало в нём чистой внутренней музыкой. Вся его жизнь, таким образом, даёт пример структуры музыкального представления, о котором я только что упомянул. Когда один из близких друзей спросил его о причинах этого воздержания от музыки, шейх Рузбихан ответил: "С тех пор, как Бог собственной персоной исполняет концерт для меня (или: концерт, который я слушаю, это сам Бог). Вот почему я устраняюсь от слушания всего, что любой другой смог бы мне предложить (или: любой другой концерт, нежели я сам)".
В этой кульминации опыта всей жизни, когда ухо сердца, внутренней личности, становится безразличным к звукам внешнего мира — действительно возникают звучания, которые никогда не уловит человек, отвлекаемый от самого себя амбициями этого мира. Ухо сердца слышит музыку за пределами мира сего, которую лишь немногим дано услышать, ибо неодолимая граница между мирами стала для них прозрачной.
Один из друзей и учеников шейха Рузбихана был особенно безутешен после его ухода. Каждое утро на рассвете в течение многих лет они соблюдали обычай пения Корана, сменяя друг друга. Печаль и одиночество друга были таковы, что он начал приходить каждое утро на могилу Рузбихана в Ширазе и петь Коран в одиночку. Но настало утро, когда он услышал голос Рузбихана из невидимого мира, и оба друга вновь пели Коран поочерёдно. Это продолжалось день за днём, покуда он не поведал одному из товарищей о случившемся. "С этого времени, — сказал он, — я больше не слышал голоса Рузбихана".
Отсюда следует, что хоть мистик может петь, вместо того, чтобы говорить, поскольку мистическое значение по преимуществу музыкально, оно, тем не менее, остаётся невыразимым. Едва мы дерзнём сообщить его, раскрыть то летучее мгновение, когда кажется, что "душа становится видимой телу", тайна скрывается от нас.
Более я ничего не могу сказать. Но в заключение выражу надежду, что освящение музыки персидским мистицизмом поможет восстановить наше чувство красоты, которому грозит в современном мире отрицание и разрушение. Я надеюсь, что мы можем чувствовать значение и постоянное присутствие такого искусства, которое не является уделом моды. Труды таких личностей, как Мавляна и Рузбихан, и многих других, которыми отмечена духовная история Ирана, никоим образом не принадлежат прошлому.
Выступление в Университетском городке Парижа 19 мая 1967 г., на вечере персидской музыки, поэзии и танца.
Перевод с английского Татьяны Фадеевой
Тема: Анри Корбен. Музыкальный смысл персидского мистицизма. (Прочитано 851 раз)
