Мэнсфилд, Мансфилд (Mansfield) Кэтрин (псевдоним; настоящее имя и фамилия — Кэтлин Бичем, Beauchamp) (14.10.1888, Уэллингтон, Новая Зеландия, — 9.1.1923, Фонтенбло, Франция), английская писательница. Родилась в семье банкира. Образование получила в Англии. Новеллы М. (сборники «В немецком пансионе», 1911; «Счастье и другие рассказы», 1920; «Праздник в саду и другие рассказы», 1922) отмечены тонким психологизмом, непримиримостью к мещанству и его нравам; ощущение драматизма повседневной жизни сближает их с рассказами А. П. Чехова. Значительный интерес представляют изданные посмертно рецензии М., её письма и дневники.
Так пишут про эту замечательную писательницу в литературном словаре.
Поскольку для меня 4-й путь без преувеличения могу сказать – это знание, самое ценное, что мне посчастливилось найти в жизни, это смысл самой моей жизни, то позвольте поделиться впечатлениями о рассказе Кэтрин Мэнсфилд, ученицы Гурджиева. Когда я читала книгу Луи Повеля "Мсье Гурджиев", то загорелась желанием прочитать, что же, о чем же писала эта женщина, чувства которой так схожи с моими. Это совпадение было настолько живым, что буквально приводило в трепет все мое существо. Приведу фрагмент из ее дневника (взятый из книги Повеля):
«Вы видите, любовь моя, вопрос остается прежним: "Кто я?" И до тех пор, пока не найдешь на него ответа, не научишься властвовать собой. Что такое мое "Я"? Нужно это понять, чтобы твердо стоять на ногах. Я ни на йоту не верю, что эти вопросы можно разрешить только с помощью разума. Во всем виновата наша жизнь, где все определяет ум, интеллект, развитый за счет всего остального. Разве спасение только в одном интеллекте? Я не вижу другого выхода, кроме поисков гармонии между чувствами, инстинктами и разумом.
Знаете, Богги, если бы мне было позволено обратиться к Господу всего с одной мольбой, я бы воскликнула: "Хочу быть подлинной!" До тех пор, пока не удастся достигнуть этого, я вечно буду оставаться лишь женщиной, "старушкой Евой", вечно буду зависеть от всего, с чем это связано.
Но мое пребывание здесь уже показало, сколь мало было во мне этого "подлинного". Что-то чужеродное отторглось от меня, что-то такое, что никогда не принадлежало моему подлинному "я", и теперь я знаю одно: я не уничтожена, я преисполнена надежды и веры. Но все это так трудно объяснить, а я всегда боюсь Вам наскучить…»
Естественно, я ничуть не разочаровалась, а даже напротив не перестаю восхищаться глубиной натуры, поиском, чем-то очень живым, что роднит чувства писательницы с моими. Более того, не могу (да и не хочу ;-) удерживать себя от того, чтобы представить вам фрагмент рассказа Кэтрин Мэнсфилд «Прелюдия», его последнюю 12-ю главу. Ее рассказ, этот фрагмент – почти что отражение меня самой, отчего меня словно «бьет током». Простите, за, возможно, излишнюю эмоциональность или занудство созданной темы.
«Дорогая моя Нэн!
Конечно, это свинство, что я не писала тебе до сих пор, но у меня не было ни минутки свободной, дорогая, и даже сейчас я такая измученная, что едва держу в руках перо.
Ну, вот, страшное дело сделано. Мы действительно покинули головокружительный вихрь городской жизни, и не думаю, чтобы мы когда-нибудь вернулись назад. Мой деверь, по его выражению, купил этот дом «окончательно и бесповоротно».
Конечно, в некотором смысле мы все почувствовали ужасное облегчение, потому что Стенли грозился перебраться за город уже тогда, когда я только что переселилась к ним, - и я должна сказать, что дом и сад ужасно милы, в тысячу раз лучше той ужасной крысиной норы, в которой мы жили в городе.
Но, дорогая моя, я погребена. И погребена – еще не то слово. У нас здесь, конечно, есть соседи, но они всего-навсего фермеры – весь день только и делают, что доят своих коров. Потом есть еще две препротивные особы женского пола с кроличьими зубами. Они являлись к нам на следующий же день, когда мы приехали, и притащили с собой булочки, и сказали, что с удовольствием нам помогут. Сестра, которая живет в миле от нас, не знает здесь ни души, и я уверена, что мы тоже ни с кем не сможем завести знакомство. Из города к нам, конечно, никто никогда не приедет, потому что хотя сюда ходит омнибус, но эта такая старая колымага, обитая черной кожей, что всякий порядочный человек лучше умрет, чем проедет в ней шесть миль.
Такова жизнь. Печальный финал для бедной маленькой Б. Года через два я стану ужаснейшей каргой и буду приезжать к тебе в макинтоше и соломенной шляпке с белой дорожной вуалью из китайского шелка. Мило, не правда ли?
Стенли говорит, что теперь, когда мы здесь окончательно устроились – а мы все, после самой ужасной в моей жизни недели, действительно устроились, - так вот, он говорит, что будет по субботам приглашать своих приятелей из клуба поиграть в теннис. И, в виде особой милости, двое обещаны уже на сегодня. Но, дорогая моя, если бы ты только видела этих приятелей Стенли из клуба…Толстые, без жилетов выглядят совершенно непристойно, ходят всегда носками внутрь – и это так заметно, когда они расхаживают по корту в белых туфлях! Каждую минуту они подтягивают штаны и почем зря хлопают ракетками по воздуху.
Прошлым летом мне приходилось играть с ними в клубе, и ты. Безусловно, поймешь, что это за публика, если я скажу тебе, что они с третьего раза стали называть меня мисс Берилл. Надоели они мне. Мама, конечно, просто влюблена в этот дом, но, право, когда я доживу до маминых лет, мне тоже будет хотеться только одного: сидеть на солнышке и лущить горох в миску. Но пока что не, нет и еще раз нет.
Что обо всем этом думает Линда, я, как обычно, не имею ни малейшего представления. Таинственна, как всегда…
Моя дорогая, ты, конечно, помнишь мое белое атласное платье. Я совсем отпорола рукава, отделала по плечам широкими полосками их черного бархата и приколола два больших красных мака, которые сняла со шляпы моей дорогой сестрицы. Получилось очень удачно. Но когда я буду носить его, право, не знаю».
Берилл писала письмо за маленьким столиком в своей комнате. С одной стороны, все это, конечно, так, но я другой – сплошная чушь, и она сама не верила ни единому слову. Нет, это неправда. Что-то такое она действительно чувствовала, но, в сущности, совсем не так, как об этом писала.
Это письмо написало ее другое «я», а в подлинной Берилл оно вызывало не только горечь, но даже отвращение.
«Какое пустое, глупое письмо!» - говорило ее подлинное «я». И все же она знала, что отошлет его и всегда будет писать Нэн Пим подобный вздор. Право, это еще не самый худший образец писем, которые она обычно пишет.
Берилл, облокотившись на стол, перечитала написанное. Со страниц письма до нее, казалось, доносился голос. Он был негромким, словно она слышала его по телефону, высоким, лился непрерывно, и в нем звучали нотки горечи. Сегодня он показался ей отвратительным.
«Ты всегда такая оживленная, - не раз говорила ей Нэн Пим. – Поэтому мужчины тобой и увдекаются, - добавила она уныло, потому что мужчины совсем не увлекались Нэн: она была толстушка с широкими бедрами и ярким румянцем. – Не могу понять, как тебе удается всегда быть такой веселой. Но, вероятно, такой уж у тебя характер».
Чушь. Ерунда. У нее совсем не такой характер. Боже мой, если бы она хоть раз была с Нэн Пим сама собой, Нэнни от изумления выпрыгнула бы из окна…»Моя дорогая, ты, конечно, помнишь мой белый атлас…» Берилл с силой захлопнула шкатулку с конвертами и бумагой.
Она вскочила и не то намеренно, не то машинально направилась к зеркалу.
На нее глянула стройная девушка в белом – белая саржевая юбка, белая шелковая блузка и кожаный пояс, туго стянутый на тонкой талии.
Лицо у нее в форме сердечка – широкое у скул и заостренное к подбородку, но не слишком заостренное. Лучше всего, пожалуй, глаза: они такого удивительного, совсем необыкновенного цвета – зеленовато-синие с маленькими золотыми точками.
У нее тонкие черные брови и длинные ресницы – такие длинные, что, когда они опущены, в них, как сказал ей один знакомый, запутываются солнечные лучи.
Рот довольно большой. Слишком большой? Нет, право же, нет. Нижняя губа немного выступает, и Берилл постоянно ее закусывает, кто-то ей сказал, что это у нее получается просто очаровательно.
Нос, пожалуй, наименее хорош. Не то чтобы он был уродлив, но он и вполовину не так красив, как у Линды. Вот у Линды действительно точеный носик. А у нее чуть широковат – не очень, конечно. И скорее всего она преувеличивает этот свой недостаток, потому что нос – ее собственный, а к себе она всегда относится критически. Берилл взяла себя двумя пальцами за кончик носа и состроила гримаску.
Волосы у нее изумительные, изумительные. И такие густые. Они цвета только что опавших листьев – коричневато-красные с желтоватым отблеском. Когда она заплетает их в длинную косу, у нее всегда такое ощущение, словно на спине лежит длинная змея. Она любит чувствовать их тяжесть, когда откидывает голову, любит распустить их, закрывая ими голые руки. «Да, моя дорогая, никаких сомнений – ты действительно очень хороша».
При этих словах грудь ее поднялась; от удовольствия она глубоко вздохнула, полузакрыв глаза.
Но не успела она открыть их, как ее улыбка погасла. О боже, опять она играет всю ту же старую игру. Фальшива, всегда фальшива. Фальшива, когда она пишет Нэн Пим. Фальшива даже сейчас, наедине с собой.
Что общего между нею и этой девушкой в зеркале, и зачем она ее так пристально рассматривает? Берилл опустилась на колени перед кроватью и закрыла лицо руками.
- Я так несчастна, - воскликнула она, - так ужасно несчастна! Я знаю – я глупая, я злая, я тщеславная и всегда что-нибудь из себя строю. И никогда, ни на секунду не бываю сама собою…И она ясно-ясно увидела фальшивую Берилл: при гостях она носится вверх и вниз по лестнице, смеется особым, вибрирующим смехом; если в доме обедает мужчина, она нарочно стоит под лампой, чтобы он мог видеть, как свет играет на ее волосах; она капризничает и притворяется маленькой девочкой, когда ее просят сыграть на гитаре. Зачем? А она разыгрывает все это даже ради Стенли. Не далее как вчера вечером, когда он читал газету, она нарочно стала рядом с ним и оперлась на его плечо. Разве, показывая ему что-то, она не положила свою руку на его, чтобы он видел, как бела его ручка по сравнению с его загорелой рукой?
Как омерзительно! Омерзительно! Ее сердце похолодело от ярости. «Удивительно, как тебе это удается», - сказала она своему фальшивому «я». Но это все только потому, что она так несчастна, так несчастна. Если бы она была счастлива и жила своей собственной жизнью, ее притворство кончилось бы само собой. Она видела настоящую Берилл – тень…тень. Она светилась слабым, почти неразличимым счетом. И что было в ней, кроме этого сияния? И в какие считанные мгновенья она была сама собой? Берилл, пожалуй, могла бы помнить каждое из них. В эти мгновения она чувствовала: «Жизнь богата, таинственна и прекрасна, и я тоже богата, таинственна и прекрасна. Буду ли я когда-нибудь такой Берилл? Буду ли я? Как мне стать такой? И было ли время, когда во мне не существовало фальшивого «я»?..» Но как раз в эту минуту она услышала топот маленьких ножек, бегущих по коридору. Стукнула дверная ручка. Вошла Кези.
- Тетя Берилл, мама говорит, не сойдешь ли ты вниз, пожалуйста? Приехал папа с каким-то мужчиной и завтрак готов.
Вот тебе и на! Она так измяла юбку, стоя, как идиотка, на коленях!
- Хорошо, Кези. – Берилл бросилась к туалету и напудрила нос.
Кези тоже подошла к туалету и, сняв крышку с баночки крема, понюхала. Под мышкой она держала очень грязную матерчатую кошку.
Как только тетя Берилл вылетела из комнаты, Кези посадила кошку на туалетный столик и надела ей на ухо крышку от баночки.
- Полюбуйся-ка на себя, - сказала она строго.
Кошка была так ошеломлена собственным видом, что перекувырнулась и шлепнулась на пол. Крышка мелькнула в воздухе, упала, покатилась как монетка, по линолеуму – и не разбилась.
Но для Кези она разбилась в тот момент, когда мелькнула в воздухе. Вся похолодев, Кези подняла ее и положила назад, на туалетный столик.
Потом она на цыпочках выскользнула из комнаты и пошла прочь – слишком быстро и беспечно, пожалуй.
Тема: Кэтрин Мэнсфилд - ученица Гурджиева и замечательная писатель (Прочитано 3585 раз)
