Птичий символизм Хлебникова, равно как и попытки его создать заумный или звездный язык (который был бы языком высшего общения на уровне энергий), первым делом, разумеется, заставляет нас вспомнить о разветвленной птичьей символике древней персидской поэзии и, в частности, о “языке птиц”, говорить на котором обретают способность просветленные. Ряд исследователей суфийской поэзии истолковывают сам термин “птичий язык” прежде всего как ритмизированную, боговдохновенную речь, иногда — как эзотерический язык высокой поэзии, непонятный непосвященным.
Сильнейшее влияние персидской поэзии на Хлебникова очевидно. Оно очевидно в самом образе поэта-дервиша, который стал последним “самоистолкованием” Хлебникова, и в завораживающей его магии букв и чисел (слова суть лишь слышимые числа нашего бытия), и в разработке звездного языка, к которой Хлебникова побуждали мотивы в самом деле сходные с теми, что за семь веков до него побудили исламских мистиков разработать балабайлан — тайный поэтический язык, не более понятный непосвященным, чем хлебниковское бобэоби. Но самое главное — с мистической поэзией Востока роднило его отношение к слову как к высшей манифестации если не Бога, то мира.2 В этом он совершенно подобен хуруфитам, полагавшим слова творениями Бога и изощренно пытавшимся, исходя из числовых значений букв, выстроить свод предсказаний обо всем, что было, есть и будет, на основании коранических текстов. Хлебников делал то же самое, с тою лишь разницей, что, предаваясь самой злостной числовой магии, он не основывал ее на священном писании...
Устремившись от сокрытого в самом сердце России своего истока, Волга, преодолев колоссальные пространства, пробив русло сквозь толщи разноплеменных культур, изливается, наконец, в Каспий, и вместе с нею изливается в Каспий и поэт, которого сразу же влечет к чрезвычайно поэтически-намагниченному противоположному берегу.
Притяжение Персии подтверждается и участием Хлебникова в походе на Тегеран, и огромным количеством смысловых и образных совпадений его с древними персидскими поэтами. Такое влечение к иному испытывали многие крупные художники, и “совпадения” эти ничуть не были бы удивительными, если бы Хлебников владел восточными языками и читал персидскую поэзию в подлинниках. Но Хлебников восточными языками не владел, а на русский язык в его время были переведены лишь считанные тексты классической персидской поэзии.
Известно, что он был знаком с произведениями Низами (1141–1209), французским переводом поэмы которого «Искандер-намэ» он пользовался, разрабатывая сюжет «Детей Выдры». Сложная система культурных отражений донесла до него и другую поэму Низами, «Лейли и Меджнун», примечательную выведенным в ней образом поэта, обезумевшего от любви, который бродит по пустыне, бормоча стихи во славу возлюбленной.
Число доступных Хлебникову суфийских поэтических текстов было, однако, столь невелико, а “намагниченность” поэта Востоком столь сильна, словно он не только читал все, что было переведено спустя несколько десятилетий после его смерти (сочинения Низами, например, были переведены на русский в 1940–1959 годах), но и то, что не переведено до сих пор, в том числе и такие необходимые в контексте нашего разговора произведения, как «Беседа птиц» Аттара и «Трактат о птицах» Газали. Причем читал в издании, снабженном полновесным комментарием, содержащим сведения о суфийских мистических поэтах и знания о метафорических кодах, необходимых для понимания “многослойности” их поэзии. Но ведь никаких подобных справочников не было у Хлебникова под рукою! Книги Рене Генона и Аннемари Шиммель об исламском мистицизме не только не были переведены на русский язык, но и не были еще написаны; их авторы не начали даже свои исследования! А Хлебников периодами пишет так, словно находится внутри традиции, словно некое тайное поэтическое завещание он получил от самого Фаридуддина Аттара и не нуждается ни в каких культурологических реконструкциях...
Среди суфиев было распространено представление о возможности инициации (посвящения) от невидимого учителя или давно умершего святого. В этом смысле чрезвычайно соблазнительно, конечно, связать имя Хлебникова с именем Аттара, автора «Беседы птиц», хотя Хлебников, возможно, даже не знал о его существовании.
Фаридуддин Аттар принадлежал к числу поэтов-мистиков, которых поздняя традиция причисляла к мученикам, ставших жертвами жестоких правителей или неверных за свою чрезмерную любовь к Богу. На самом деле Аттар скорее всего не погиб, а умер своею смертью в достаточно преклонном возрасте в 1220 году, когда монголы пришли в Иран. Но его мистицизм и его слово были действительно истовенными (как сказал бы Хлебников).
Своим учителем Аттар считал ал-Халладжа, казненного за ересь по требованию властей или высших слоев общества. Ал-Халладж считал себя избранным и “возлюбленным” Бога, что было истолковано как неслыханная дерзость. После казни он явился Аттару во сне, чтобы раскрыть тайну святости: мистик-мученик являет собой живой укор миру; „его существовование оскорбляет тиранов, его смерть приводит в содрогание палачей, его канонизация — победа веры, любви и надежды“.
Полностью
здесь
Тема: Хлебников и Аттар (Прочитано 1224 раз)
